(Глава из книги "Одна обыкновенная жизнь. Очерки автобиографии")

Блокадные будни Блокадный быт Романтика книжная и реальная Мои обязанности Баня Однажды летом 42-го... Снова в школу Блокадный земляк Картошка Победа!.. Победа!..

У меня были свои обязанности. Они касались питания для брата. Каждый день я отправлялась с улицы Герцена на Театральную площадь, в детскую консультацию. Я уходила из дома примерно в полдень. В середине дня обстрелов и тревог, как правило, не было. Пунктуальные немцы обедали. Я пересекала по диагонали Исаакиевскую площадь, потом шла по проспекту Майорова (Вознесенскому) до улицы Декабристов, потом по ней почти до Театральной площади, но за один квартал поворачивала по переулку к мостику и по набережной канала выходила на площадь. Здесь в угловом доме, где до войны во дворике был фонтан и была детская консультация, а в подвале - кухня. Там выдавали питание для самых маленьких детей. Сначала я приносила рожки с отваром, потом - жидкие каши по норме: 120, 150, 200 г. На дне пол-литровой банки. Увеличение нормы - по мере роста ребёнка.

Иногда я меняла маршрут. Однажды решила идти по Фонарному переулку. Но это был первый и последний раз. Увидела посреди улицы большие сани с несколькими замерзшими трупами. Трупы были ничем не покрыты. Живых вокруг не было. Переулок был пуст.

В течение зимы на моём пути постепенно кое-что менялось. В Максимилиановском переулке, там, где была протоптана дорожка среди сугробов, осталась узкая тропинка. Там, где была тропинка, остались одинокие следы на свежем снегу. Сугробы всё больше и больше сжимали проход. Это значило, что всё меньше и меньше людей оставалось в переулке.

Мои домашние обязанности тоже были совершенно определёнными. Я часто оставалась одна и должна была нянчить двух мальчишек, которые отнюдь не были спокойными. Трудно было содержать их в тепле и сухости. Мокрые пелёнки стирали или слегка полоскали только после неоднократного их использования: сушили у печурки, не стирая. Можно представить, какой воздух был в комнате! А проветрить было невозможно. Надо было сохранять тепло. Около буржуйки тепло держалось, пока она топилась и её бока были раскалены докрасна. А на подоконнике был толстый слой льда, который там образовался и не таял все три месяца, пока стояли сильные морозы. Морозы ниже -20 градусов стояли с ноября до марта.

Люди вокруг менялись на глазах. Постепенно, к концу зимы, и особенно после второй волны эвакуации (по ледовой "Дороге жизни") все, кто остался на нашей улице, в нашем квартале, знали друг друга в лицо. Голодная худоба делала людей скелетами. Ноги - как две палки, почти без икр, почерневшие лица со следами копоти, серая бледность, раздутые мешки под глазами. Выбивающиеся из-под платков спутанные волосы. Голодный взгляд.

Но это только первая стадия дистрофии. Вторая, ещё более страшная, - отёки по всему телу, ноги как бревна, натянутая, покрасневшая кожа на тяжёлом лице, раздувшиеся пальцы рук.

В конце зимы открылись стационары. Там людей подкармливали и подлечивали, не давали умереть от дистрофии. Ближайший был в гостинице "Астория". Попадали в стационары те, кого приводили с рабочих мест или подбирали на улицах. Чаще всего тех, кто падал, было поздно вести в стационар. Трупы на улицах убирали специальные команды, но всё же нельзя было пройти по городу и не увидеть мертвецов. Их везли на детских саночках, завёрнутыми во что попало, чаще в простыню, и иногда оставляли на улицах, в самых неожиданных местах. Несколько картин остались в памяти на всю жизнь.

На Почтамтской улице (в наше время она называлась улицей Союза Связи), куда я иногда ходила отправлять письма с главпочтамта, в одной из низких подворотен полуразрушенного дома лежал мужчина в яркой голубой рубашке. Видимо, верхнюю одежду с него сняли. Его тело вмёрзло в лёд, видны были седые волосы и голые руки, будто он хотел их поднять. На сильном морозе это было особенно жутко.

У входа на фабрику им. Володарского (угол Гороховой и Мойки) в солнечный зимний день у ствола дерева (тогда вдоль Мойки стояли очень старые огромные деревья) бросился в глаза завёрнутый во что-то серое труп подростка, примерно моего возраста. Его кто-то вёз в корзинке без дна. Корзина была короткая. Голова и ноги торчали из неё. Видимо, не хватило сил везти дальше и труп в корзине так и оставили у дерева. Моё воображение почему-то подсказывало мне, что этот ребёнок - моя сверстница. От этого стало очень не по себе.

Мёртвые люди на улицах - это становилось обычным явлением, и нельзя было выйти и не увидеть трупа. Надо было только постараться не смотреть, чтобы жуткая картина не запечатлелась в памяти.

До войны мы бывали в доме маминой старшей сестры Надежды Ивановны, которая жила уже тогда в доме на углу улиц Восстания и Жуковского. Тётя Надя жила там с тремя детьми: двумя дочерями, Валей и Ниной, и сыном Борисом. Боря был моим любимым двоюродным братом. Я его помню: высокий очкарик в вельветовой куртке. Это был очень серьёзный мальчик, но я не позволяла ему долго оставаться серьёзным. Я обязательно затевала возню и любила, когда Боря, улыбаясь, спасался от моих наскоков.

Рядом с ним всегда были шахматы.

Боря окончил 10-й класс и уже учился на II курсе Политехнического института, когда началась война. Он ушёл в армию добровольцем. Служил в части, которая располагалась в городе, на Фонтанке, напротив Михайловского замка. Солдаты голодали, как и все жители города. И умирали, как многие в городе. Его мама навещала сына и приносила ему к проходной, что могла. Но однажды его не вызвали к ней. Его вынесли на носилках. Он умер в ту ночь.