(Глава из книги "Одна обыкновенная жизнь. Очерки автобиографии")

Блокадные будни Блокадный быт Романтика книжная и реальная Мои обязанности Баня Однажды летом 42-го... Снова в школу Блокадный земляк Картошка Победа!.. Победа!..

Тёплым солнечным днём я сидела на ступеньке крыльца дома напротив и читала "Историю одного детства" Водовозовой. Книга была куплена в киоске на нашей улице уже во время войны. Видимо, тираж напечатали перед самой войной и не успели вывезти. Эта книга, а также "Марийкино детство" (не помню автора) и "Пятнадцатилетний капитан" Жюль Верна продавали во всех киосках, куда привозили газеты.

У меня на ногах были новые кожаные спортсменки, их случайно купили для меня в закрытом военном ларьке. Тётя Люба к тому времени служила вольнонаёмной машинисткой в штабе 42-й армии, который находился в Благодатном переулке у Московского проспекта. Мои спортсменки привлекали внимание всех редких прохожих. Обязательно был вопрос: "Девочка, где тебе купили такие спортсменки?" Надо сказать, что обуви в городе не было. Даже по промтоварным карточкам купить нормальную обувь было невозможно. Пытались снабдить ленинградок босоножками на деревянной подошве, но они были такими грубыми, неудобными и так натирали ноги, что носить их было просто мукой.

Вопросы эти мне порядком надоели. Когда около меня остановился очередной прохожий, я уже не подняла головы и ждала того же вопроса. Но услышала совсем другое.

Низкий грубоватый женский голос спросил: "Что ты читаешь?" Я подняла голову. Передо мной стояла пожилая женщина, вся в чёрном и с палкой, на которую она сильно опиралась. Лица я не запомнила. Это было типичное лицо блокадницы, лицо голода.

На мой ответ она спросила: "А "Записки охотника" Тургенева ты читала?" Я отрицательно помотала головой. "Идём со мной! Я дам тебе эту книгу".

И вот, несмотря на строжайший запрет пускаться в разговоры с незнакомыми людьми, ходить с кем-либо куда-либо, на запрет уходить от дома дальше определённых мест, несмотря на то, что подходило время идти за кашей в детскую консультацию, я встаю и послушно иду за этой женщиной. Я не могу не подчиниться этому властному голосу.

Женщина привела меня к большому серому дому N на Малой Морской. Мы прошли во второй двор и вошли в тёмный подъезд. Было как-то не по себе, но я послушно шла за женщиной по тёмной узкой лестнице. Мы поднимались очень долго. Нормальная лестница кончилась и перешла в винтовую. Наконец женщина толкнула какую-то дверь, и в лицо хлынул поток света. Мы вошли в квартиру в мансарде. Окна были с двух сторон, и от этого свет пронизывал всё пространство. Комнаты (кажется, их было три) следовали одна за другой, анфиладой. Везде была сдвинутая со своих мест мебель, какие-то раскиданные вещи, посуда на полу. Мы прошли в самый конец, в третью комнату. Здесь стоял большой открытый сундук с книгами. "Ищи здесь", - сказала женщина. Я стала перебирать книги, но делала это очень медленно. У меня был повреждён указательный палец правой руки, и рана загноилась. Палец болел и мешал. Кроме того, каждая книга, которую я брала в руки, вызывала желание рассмотреть её получше, открыть, полистать. Здесь были красивые книги преимущественно не на русском языке в очень ярких тиснёных переплётах, даже с золотым обрезом.

Женщина была нетерпелива. Время от времени она поторапливала меня довольно резко и довела почти до слез, но "Записок охотника" Тургенева в сундуке не оказалось. Зато я получила в подарок сказки Андерсена и строгий приказ прийти на следующий день.

Дома меня, конечно, отругали, но на следующий день разрешили пойти в ту же квартиру, снабдив миской с травяной солянкой.

Женщина была дома. В первой комнате стало заметно просторнее. Количество вещей поубавилось. Входили и выходили какие-то люди. Мне показалось, что хозяйка была к этому безучастна. Она взяла миску с солянкой, и я даже не успела заметить, как она её опустошила.

И снова я перебирала какие-то книги и искала "Записки охотника". И опять их не было.

Ещё два-три раза я приходила в эту солнечную квартиру со своей солянкой. "Записок охотника" мы так и не нашли.

Женщина привыкла ко мне, стала более разговорчивой. Я узнала, что в этой квартире до войны она жила вместе с большой семьёй её сестры. В семье было двое мальчиков, которые учились рисованию. Семья сестры была отправлена в эвакуацию по "Дороге жизни" через Ладожское озеро. Все они погибли. Раньше женщина не хотела уезжать, но теперь решила, что должна разделить судьбу любимых ею людей. Она ожидала отправки со дня на день.

Действительно, в очередной раз я пришла к закрытой двери. Больше я её не видела.

Только много лет спустя, вспоминая об этом, я задумалась над тем, почему именно меня выбрала эта женщина, чтобы отдать альбом с единственным рисунком погибшего племянника, открытки, собранные ею вместе с давно покойным мужем, два этюда маслом, снятые со стены. Почему? Хотела сохранить где-то в мире живых, будто бросала в реку, чтобы течение унесло подальше, как бросали в старину иконы? Почему мне, незнакомому ребёнку отдавала она именно те предметы, которые имели для неё ценность, исчисляемую силой человеческого чувства и памяти - единственную истинную цену предметов. А может быть я, блокадный заморыш-подросток, чем-то расположила её к себе, когда увидела меня с книжкой в руках на ступеньках, согретых солнцем.

Вот так закончилась эта грустная блокадная история. Картина с изображением рассвета на море висит у меня на стене. Каждое утро, когда я открываю глаза, я вижу нежную розовость рассветного неба и чуть заметный парус вдали. О том, что это этюд художника-передвижника Дубовского, я узнала от Григория Сергеевича Арбузова, искусствоведа из Русского музея, только в семидесятые годы.