Гиневский А.М.

ПРОЗА

Звоню Вадьке. Поднимает трубку.

- Алё... - слышу слабенький несчастный голос.

"Не перепутал ли я номер? - думаю. - Может, это не Вадька, а какой-нибудь старенький пенсионер".

Звоню снова.

- Алё-ё...

Я даже на трубку посмотрел, на телефон. Не испортились ли?

- Привет, - говорю. - Это ты, Вадька?

- Алё-ё...

Тут я догадался, что это Вадька. Только он какой-то не такой...

- Привет, Вадидуся! - говорю. - Здорово ты заморенным червячком представляешься.

- Алё-ё...

- Да ты чего?.. Оглох что ли?!.

- Алё-ё...

- Тетеря глухая! С тобой здороваются, а ты?!.

В трубке что-то зашуршало, а потом я услышал совсем старческий голос:

- Охо-хо... Ушки мои, ушки... - А потом: - Ту-ту-ту...

Бросил я трубку. И не лень столько "алёкать"?

"А вдруг, - подумал я, - он какого-нибудь говорящего попугая раздобыл. Научил его в телефон "алёкать", а сам только посмеивается. Чего там, конечно, завёл попугая! И думать нечего!"

С этой догадкой побежал я к нему.

"Ну, дедуся-Вадидуся, погоди! Посмотрим, как ты у нас заалёкаешь без помощи говорящего попугая..."

Звоню в дверь. Звоню, звоню. Не открывают. Только слышно у дверей кто-то кряхтит и сопит.

Стал стучать. Стучу, стучу. Открывают. Вадька...

Я так и бросился в комнату.

Смотрю по сторонам, ищу клетку с попугаем. Или хотя бы просто попугая без клетки. Может, он такой уже дрессированный, что ему и клетка не нужна. Живёт себе преспокойно в светлом углу или на шкафу.

Все углы обшарил - ни клетки, ни попугая.

- Сознавайся, куда попугая засунул? - говорю.

- Чи-иво-о? - слабеньким несчастным голосом стонет.

- Да хватит тебе притворяться! - кричу, а сам за шкаф заглядываю. - Говори: куда попугая спрятал?

- Никого я не пугаю, - ноет. - С моим ли здоровьем пугать...

Я так и уставился на Вадьку.

- Здоровье? А что у тебя со здоровьем?

Чувствую, у меня у самого голос стал тихий, слабенький. Потому что только теперь я увидел, что уши у Вадьки забинтованы, а из-под бинта виднеются большие нахлобучки ваты. Вспомнилось мне, и как он стонал по телефону: "Ушки мои, ушки..."

- Что с ушками? - спрашиваю.

Сел он со мной рядом на диван. Качается из стороны в сторону. Стонет:

- Говори погромче.

- Что с ушками?! - кричу.

- Сушек в доме нет. Есть сухарики. Тебе дать? И говори, пожалуйста, погромче. У меня слух потерян на девяносто три процента.

Ну что тут будешь делать с человеком? Ты ему по-русски, а тебе - по-турецки.

- Мне сушек не надо! И сухарей тоже! - ору во всё горло. - Неужели на девяносто три процента?!

- Да-а... - кивает. - Всего семь процентов осталось. Полная старость пришла. Скоро зубы выпадут. А потом - волосы. Будешь ты меня гулять выводить под ручку в скверик. Старого своего друга подышать выводить... Будешь?

Вадька смотрел на меня. Весь печальный, весь какой-то скукоженный. И в глазах его стояли большие настоящие слёзы.

- Ты чего несёшь?! - говорю. - Какая старость?! Подумаешь, уши у него! Семь процентов-то осталось! Ты лучше скажи: когда умудрился остальные проценты потерять?

- Чи-иво-о?..

- Слух когда потерял?!

Вадька закивал головой. Мол, понял, сейчас отвечу. Вот только дух переведу.

- Наверно ночью, - говорит. - Я почти всю ночь не спал - уши болели.

- Конечно ночью, - говорю. - Вчера-то мы с тобой в снегу валялись и шапки подбрасывали кто выше. Если бы тебя продуло тогда, то и меня бы, верно?

- Да-а... - кивает Вадька.

- А я, как видишь, ничего. Слышу на все сто. Видно у меня здоровье поздоровее будет. В этом вся штука.

- Да-а - кивает Вадька. - Спасибо, не забыл. Пришёл старого больного друга навестить. Низкий тебе поклон за это - опять лопочет по-турецки.

Удивительное дело: у человека уши разболелись, а, похоже, что у него и в голове. Тоже что-то простудилось.

Тут его мама пришла. Начала Вадьку лечить, ставить компресс.

Он морщится, ворчит, глаза закатывает, будто вот-вот брякнется без сознания. Я хотел помочь Вадькиной маме, но она сказала, что и без меня хорошо справится.

Понятное дело, раз так говорят, надо отправляться домой. Я отправился.

А ночью... ночью разболелись уши. У меня.

К утру я был перевязан почище Вадьки. И тоже ничего не слышал. Процентов на девяносто пять. Значит оставалось у меня процентов пять. Меньше, чем у Вадьки.

Я лежал в постели. Был дома один. Рядом со мной на подушку мама поставила телефон, чтобы я докладывал ей о своём самочувствии.

Я лежал и думал, что у меня дела будут похуже, чем у Вадьки. Ведь семь процентов слуха ещё ничего. Если перед носом пролетит реактивный самолёт, его не только увидишь, а, может, и услышишь. А вот пять?.. Попробуй, поживи на свете с пятью процентами. Уж у Вадьки бы не только зубы и волосы повыпали, а он бы и сам весь развалился. Без всякой старости...

Мне показалось, что звонит телефон. Я положил на него руку. Он действительно чуть-чуть трясся.

Снимаю трубку.

- Алё-ё, - говорю.

В трубке кто-то чирикал и шуршал.

- Алё, - говорю. - Пожалуйста, погромче. У меня осталось пять процентов слуха.

В трубке опять зачирикало и зашуршало.

- Кто там? - говорю.

Вдруг слышу слабо-слабо. Как со дна глубокого колодца:

- Разалёкался, тетеря глухая! "Кто, кто..." Почтальон Печкин - вот кто! Ну, держись, Печкин, сейчас приду, навещу старого друга.

Это был, конечно, Вадька.

Он прибежал ко мне совершенно здоровый. И первое что сказал:

- Слушай, а я сначала подумал, что у тебя попугай учёный по телефону говорит.

А потом спросил:

- Так сколько, говоришь, у тебя процентов слуха осталось?..

- Чего-о?! Ты, пожалуйста, погромче, - говорю. - Погромче!

(1989) 2004 год